В разговорах о смерти современных язычников постоянно проскальзывают два мотива: мотив «естественности» и «необходимости» смерти. Пытаясь эпатировать носителей доминирующей культуры, выросшей на религии, где смерть рассматривается как враг, мы с чувством собственного превосходства заявляем: «смерть – естественный цикл жизни», «мы не боимся смерти, как представители других вер» и «наши Боги имеют свои темные стороны». Таким заявлениям веришь, когда их произносят седые старцы и старицы, страдающие от физических недугов и ожидающие – с года на год, если не со дня на день – свидания с «темной стороной» своих божеств. Убеждает, когда об этом пишет смертельно больной Каннингем, чья жизнь была сражением со смертью. Но когда подобные сентенции звучат из уст восемнадцатилетних «магов» и «ведьм»…
Яцек Йерка. «Собор» (1996)
«Естественность» смерти отрицать сложно. Однако «естественность человека в его неестественности», по Карлу Ясперсу. Человек стремится к бессмертию. Не думаю, что желательно физическое бессмертие в том состоянии, в каком мы находимся сейчас (почитайте об этом в третьей книге «Путешествий Гулливера»), но бессмертие как перспектива – необходимо. Более того, не бессмертие само по себе, а победа над смертью.
Смерть – это вызов. У Смерти невозможно выиграть – она все равно найдет тебя. Вопрос в том, как ты ей проиграешь. Кощей Бессмертный, одолевший Смерть технически, побежден Смертью. Аттис, оскопивший себя и перерезавший нить собственной жизни, собственного рода – перерезал пуповину собственной смерти, и вышел в пространство победы над смертью. Жрец Дианы Немийской умер тогда, когда убил своего соперника – теперь он раб момента собственной смерти в будущем, а жизнь его – попытка оттянуть этот момент. Христос, приколоченный к кресту, – Владыка Жизни и ее Жрец, потому что почтил ее, отказавшись убивать сам.
В разговорах о смерти почему-то предпочитают говорить не о ней самой, а о посмертии. Между тем, «жизнь после смерти» и сама смерть – совершенно разные предметы. Парадоксально, но опыт показывает, что вера или отсутствие веры в посмертие не имеют никакого значения в отношении непосредственно к событию смерти. Только Юлий Цезарь, циник и пошляк, мог утверждать, что галлы храбры в битве, потому что верят в реинкарнацию. Поведение перед лицом смерти и теории и планы насчет собственной сохранности – разные вещи. Смерть потому и смерть, что она несводима ни к чему другому, кроме себя – а потому она так же невыразима, как божество.
Бояться смерти не стыдно. Стыдно делать вид, будто не боишься и похваляться своей храбростью. И стыдно оправдывать страхом смерти, который не испытываешь на самом деле, собственную подлость. Это обычно и называется цинизмом.
Говорящий о посмертии чаще всего говорит устами своего эго. Это ему (эго) необходим контроль, четкий план будущего, необходимо вечное присутствие и комфорт в этом присутствии. Эго хочется существовать вечно, а идея о собственном исчезновении для него невыносима. Самость человека больше его эго. Более того: зрелость человека (не «духовная», а просто зрелость – «бездуховной» зрелости не бывает) измеряется той мерой, в какой он способен жить не как эго, а как самость. Поскольку самость – это связь человека со всем сущим, а не только с тем, что он считает собой, своей личностью, своей «персоной» – заботы зрелого человека отличаются от забот «эгоиста» так же, как заботы больного (ему надо выздороветь и не умереть) от забот здорового человека. Проблема смертности/бессмертия индивида на уровне самости не стоит: пока бытие есть, небытия нет, как сказал Парменид. Человек как часть мира, призванная осветить весь остальной мир собственным присутствием – первенец бытия, стремящийся к его пределу – к Божественному над-бытию, сверх-бытию. Самость человека и является его пределом – а этот предел, в конце концов, полностью непрозрачен для ума, мыслящего в категориях пространства и времени. Бессмертие – абстрактное понятие, созданное путем прибавления приставки «без-» и субстантивирующего окончания «-е» к слову, обозначающему вполне определенное событие нашей земной жизни («смерть») – в свете опыта этого предела теряет свои очертания и рассыпается (как и всякий конструкт нашего ума). Я больше не могу понять, кто я – галактика, Бог или бактерия: как же мне умереть? Галактика исчезнет, бактерия погибнет, Бог снова станет той и другой. Мое «Я», которое только-только научилось говорить, Мастер снова отправляет на переплавку. Я хочу назвать то, что не уходит, не просачивается сквозь сети сущего в ту дыру, из которой на меня смотрит Лик – участливый и гневный одновременно – но не могу это сделать. Мои слова, моя материя, моя вибрация – словно эскиз, словно набросок картины, которая никогда не будет написана… В минуты озарений мне кажется, что написать эту картину хочу только я один, а Всему безразлична станковая живопись.
Но Всему небезразлично Все. «Бог есть любовь». “Nor unto thee we may attain,/Unless thine image be of love”, как сказала Дорин Валиенте. Мы любим, потому что любимы. Афродита, Причина Всеобщая, улыбается каждому из нас – каждому из мириад мириадов, бросающих на нее взгляд, тянущихся к ней лепестками, протуберанцами, жгутиконожками. В свете этой улыбки – улыбки над потопом, над гибелью, над звездной мясорубкой, из которой никому не удастся вырваться – мы вдруг становимся вечными и нетленными. И это только начало пути. «Преодоление/ Смерти и тления/Славьте, селение,/Пашня и лес!» – природа живет смертью-воскресением, радостью-страданьем. Еще более глубокое погружение в эту радость и в это воскресение, еще более тесное участие в братстве всего сущего, новые посвящения в мистерию космоса – вот чего единственно можно ждать от себя, от своей судьбы, от Божества.
Я не знаю, что случится со мной или «моей душой» после смерти. Я не знаю, не умер ли я уже. Я даже не стремлюсь обо всем этом узнать. Меня больше занимает любовь, которой я могу заниматься здесь, та красота, которая мне доступна и та тайна Божьей силы, которая свершается и в моей немощи. «Великая борьба ожидает человеческие души», сказал Плотин и призвал бросить все свои силы на эту борьбу. Эта борьба уже началась и идет. Каков бы ни был ее конец, она прекрасна.
Aristocles
Впервые: Время Луны, № 3 (октябрь 2012). С. 3 – 4.