Этот очерк является ответом на статью Айтвараса «Religare: о связи с богами», в которой поднимаются вопросы, ключевые для судьбы современной языческой религиозности вообще и викки в частности. Пока я писал его, я понял, что, на самом деле, не спорю с ним, хотя изначальный посыл был таков. Также я никоим образом не утверждаю, будто родноверы (или любая другая религия) Знают Как Надо и служат мертвым богам. Разделение на мертвых и живых проходит совершенно по другим критерием – и, как правило, оно вообще проходит через каждое человеческое сердце. «Язычники», «христиане», «родноверы», «виккане» здесь не более чем символы. Однако текст обращен в первую очередь к настоящим, живым викканам, моим единоверцам. – Примечание автора.
- Четвертый век
Представление о противостоянии христианства и язычества в первые века новой эры как «религии личности» и «религии космоса» восходит к романтической немецкой философии, в первую очередь, к Гегелю и его последователям, в целом сформировавшим основы наших наук о религии. Это представление больше говорит о христианстве последних трех столетий, чем о тех, кто якобы «победил» в четвертом веке в Средиземноморье. Христианство Иоанна Златоуста и Августина, христианство Константина и Феодосия ничем не отличалось от религии Юлиана и Ямвлиха, Претекстата и Прокла. «Бог» и «боги» обладали для них всех совершенно одинаковыми характеристиками. Ни о каких удаленных от человека олимпийцах невозможно говорить в век, который бредил теургией – «работой с богами», в который полисная религия испытала свой очередной расцвет как массовое явление после колоссального упадка третьего века. Великая Мать, Афина, Исида, Серапис, Гелиос, Митра были ближе людям, чем их яремная вена – притом людям конкретным, о которых слагались «жития», куда более драматические, чем сусальные (потому что прошедшие многовековую цензуру) поделки новой религии. Увы, представление о религии было тоже у всех одинаковое: истинная религия только одна, и она должна принудительно вводиться для всех методом прямого государственного насилия. Язычники Диоклетиан и Юлиан исповедовали тот же принцип, что Константин, Констанций и Феодосий, юридически запретившие жертвоприношения. То, что христианам удалось навязать свою теологию миру, а неоплатоникам – нет, связано вовсе не с образом Иисуса – который, кстати, с конца четвертого века обрел лицо Сераписа.
Персоналистская теология («Иисусом могли звать твоего соседа, твоего друга, твоего брата. Да что там, ты и сам мог быть Иисусом») – дитя поздней христианской мистики, а реальной исторической силой она стала только после Реформации. В четвертом веке Иисус был ничуть не менее богом в том же смысле, в каком богами были Зевс или Непобедимое Солнце – это своенравное и властное существо, как и император, полагалось в основном на прямое насилие. «Победа» христианства состояла в том, что оно сумело создать отдельную от государства религиозную идентичность, тогда как формирующееся по аналогии с ним – и в ответ на него – «эллинство», собственно «язычество» как отдельная, независимая от полиса конфессия – было насильственно уничтожено властью посредством юридических запретов, репрессий и госпропаганды. С двадцатого века мы продолжаем ту работу, которую начали в четвертом Юлиан, Претекстат и Максим Эфесский.
- Язычники и христиане
Этот экскурс нужен просто чтобы показать, на каком событийном фоне появилась серия бинарных оппозиций, накрепко вошедшая в нашу культуру: «христианство – язычество» как матрица для противостояния духовного и плотского, рационального и иррационального, мужественного и женственного, аскезы и экстаза. Список противостояний можно продолжать до бесконечности. Они не имеют иной реальной власти, кроме власти сложной наведенной иллюзии, от которой современному язычеству еще предстоит мучительно освобождаться. Но в результате мы получили религиозную историю, где действуют две роковые силы – о них исчерпывающе написал пастор Дитрих Бонхёффер в нацистской тюрьме незадолго до расстрела.
Настоящее противостояние между условными «христианами» и такими же условными «язычниками», на мой взгляд, надо искать не в следовании определенным фетишизированным формам «отжившей» религиозности (хотя это симптом), а в отношении к тому, что такое человек и как он связан с миром и себе подобными. Разделение на «христиан» и «язычников» нашего «четвертого века» – потому что сейчас мир действительно во всем подобен позднему Риму – это разделение между теми, кто Знает Как Надо и теми, кто Не Знает Как Надо. Не надо при этом говорить, я думаю, что многие из современных язычников вполне Знают Как Надо, и это делает их куда ближе светилам официального российского православия, чем им хотелось бы.
Тот, кто Знает Как Надо озабочен поддержанием порядка. Как Яхве в псалме или Эринии у Еврипида, он исправляет и поддерживает гомеостаз мироздания. Такой бог нужен – даже необходим в живой и деятельной вселенной, которая, как расшалившийся ребенок, того и гляди заползет куда-то не туда и сломает сама себя. Образ Пантократора был необходим людям, столкнувшимся с неведомым – а потому хаотичным миром, на вершину которого они проецировали собственный Контроль. Царь-Бог помогал им справиться с миром, делая их союзниками Мардука в борьбе с Тиамат.
Тот, кто Не Знает Как Надо озабочен именно последствиями контроля. Сегодня вполне всерьез говорят о конце нашей Земли – и не в результате гнева Бога, а в результате нашей добычи полезных ископаемых и пользования плодами прогресса. В результате нашего «усовершенствования и улучшения мира». Змея укусила свой хвост, Бог взял под контроль реальность и она больше не шалит – она умирает. Весело и радостно служить Аполлону, даровавшему нам кифару и Деметре, даровавшей нам пашню – но в современном мире важнее нефть, которую нам даровал Сечин, и экономическая система всеобщего угнетения и обогащения (тоже, кстати, всеобщего), которую нам даровал, допустим, Рокфеллер. Это наши боги – реальные, обладающие могуществом миллиона зевсов и меркуриев. Все, что остается в таком мире «язычнику» – это страх и трепет, плач, сродни тому, который поднял двести лет назад Фридрих Шиллер по «Богам Греции» — по нашей Матери, закатывающейся за горизонт событий.
- Любовь: познание и смертность
Третий член триады должен давать надежду – иначе грош цена триаде. Ответом для человеческого существа, а может быть, для бытия в целом всегда было то, что мы зовем любовью – к этому же приходит Айтварас в финале своего рассуждения. Вопрос в том, чем сейчас для нас будет любовь, что она будет значить?
Божественная сила, истинная и единственная магия, любовь для нас может быть связана с нашими индивидуальными силами познания и смертности. В мире, который победил мир богов и природы, во вселенной Мардука, устроенной в туше мертвой Тиамат, познанием уже никого не удивишь – оно естественно для нас, как дыхание, будь то познание законов этого мира или познание себя, своих божественных или сатанинских глубин.
Итогом познания, по моему мнению, станет смертность. Она же – венец любви, ее сияющее дитя, двигатель солнца и светил, скрытая пружина жизни. Конечно, речь идет не о смерти как событии и не о смерти как угрозе – фиксация на них и привела нас сначала к христианству, потом к необходимости язычества. Речь идет о том новом благоговении перед всем смертным, которое открывается нам в последние времена.
Цветаева просила любить ее за то, что она умрет. Наши боги – в этом парадокс и основа нашего поклонения – достойны поклонения именно потому, что они боги всего смертного. Они сами оказались «смертны» в нашей культуре – ее господствующие силы вновь и вновь заявляют, что убили их. Смертность бытия является единственным пределом нашему кретиническому всемогуществу – а потому дает нам выход к другим, к друзьям и возлюбленным. Акцент на смертности как на религиозной идее – акцент сознательный, активно сформированный в религиозное отношение – сможет стать для нового язычества тем, что, с одной стороны, возможно, превратит его в силу помощи себе в мире, помешанном на власти, с другой – убережет человеческое от поглощающего его океана безличия. Смертности противостоит не бессмертие – бессмертие как раз производно от смертности – смертности противостоит иллюзия контроля и иллюзия неуязвимости, разновидностью которой является идея онтологического преимущества божества перед всем остальным миром.
Виккане, заявляющие свое коренное несогласие с родноверами, выступают не против чуров и косовороток, не против богослужения по собраниям Афанасьева и Сахарова и даже не против консервативно-националистической утопии как таковой. Они выступают против фетишизма силы и той деланной серьезности, в которой нет места ничему по-настоящему человеческому, а с нашей точки зрения, и наиболее божественному – игре, смеху, плачу, движению невпопад, дурачеству, детству. Бессмертные и неуязвимые боги, «истинные» боги отвратительны именно потому, что от них пахнет сводом законов, больницей и казармой – а в худшем случае, пыльной магической формулой. Эти боги мертвы в худшем смысле слова – как мертвы механизм или программа. Мы уже живем и среди механизмов, и среди программ – и в этом паноптикуме бессмертия ищем то, что способно испытывать боль и терпеть поражение. Любовь и настоящая победа начинаются там, где реальность через нас начинает свой танец гниения и вожделения – в сторону той смерти, которая уже не будет страшна. Потому что
All that falls shall rise again. – Что умрет, восстанет вновь.