«Это никогда не происходило, но всегда есть».
Саллюстий, «О богах и мире» (360-е гг.)
Роберт Грейвс (1895 – 1985) прожил как минимум три литературных судьбы: поэта, резко отторгающего современность, исторического романиста, чьи книги часто напоминают не то детектив, не то культурфилософский трактат, и пророка новой религии, которая вполне сформировалась уже в его время. В последнем амплуа он выступил только однажды, как автор «Белой Богини» – но это произведение по сей день остается визитной карточкой Грейвса.
Жизнь поэта в XX в. – часть его творчества, и биография Грейвса выглядит как иллюстрация к его собственному поэтическому мифу. В этой биографии на себя обращают внимание две темы: близость смерти и несчастная любовь. В школьные годы Грейвс чувствовал себя изгоем; в 19 лет оказался на фронте Первой мировой, был тяжело, почти смертельно ранен, но выжил, чтобы спустя три года снова чуть не умереть от смертоносного вируса «испанки». Решение стать писателем молодой поэт принял в первую очередь от брезгливого ужаса, который ему внушала идея армейской субординации. «В самый день демобилизации я поклялся, что никогда в жизни не буду служить ни под чьим началом» – писал он в своей автобиографии. Когда затянулись телесные и душеные раны, нанесенные войной, Грейвс (женатый с 1918 г.) вступил в полосу бурных романов с женщинами из мира литературы и искусства. Почти во всех своих отношениях Грейвс выбирал роль страдающего любовника «роковой женщины», которая в итоге должна была его бросить ради другого. Сами отношения были для Грейвса в значительной степени стимулами для писательского творчества, и он всерьез относился к своим любовницам как «музам». Двое его возлюбленных – поэтесса Лора Райдинг и художница Айрэн Гэй – стали для него прототипами Белой Богини, чей облик он описывал невероятно детально. Любовь к женщине позволяла Грейвсу творить (его лучшие стихи и романы были написаны во время жизни с Лорой Райдинг), но она же делала его несчастным и причиняла многие унижения. Воспитанный как христианин, но отказавшийся от христианства под влиянием своей первой жены, феминистки Нэнси Никольсон, Грейвс постепенно пришел к более чем своеобразному видению Божества. Для него высшим существом стала трансцендентная Муза, во всем подобная самым ярким из его земных спутниц – Лоре Райдинг, Нэнси Никольсон и его матери, Амалии фон Ранке. Непонятно, считал ли он Музу реальным сверхъестественным существом или почитал в ней некий символ своей поэтической судьбы – в любом случае, он, по-видимому, относился к своей Богине достаточно серьезно. В то же время, как многие новые язычники, Грейвс разглядел следы своих собственных взглядов в прошлом – и так родился его замысел «первой исторической грамматики поэтического мифа» – того странного сочинения, которое он писал в своем доме на Майорке на протяжении 1940-х годов и выпустил в 1948 под заглавием «Белая Богиня».
(Илл.: Мати Кларвейн, портрет Роберта Грейвса в 1957 г.)
«Белая Богиня» не представляет собой связного текста: это собрание глав-упражнений по «дешифровке» древних мифологических образов, обрядов или целых знаковых систем (таких как «кельтский алфавит деревьев» – т.е. ирландский огам, который Грейвс истолковал в свете валлийских песен Талиесина, не зная при этом ни валлийского, ни ирландского). Их всех объединяет довольно простая «теория», которую в общем можно описать всего тремя цитатами:
1. «Мой тезис состоит в том, что язык поэтического мифа, который в древности был распространен по всему Средиземноморью и всей Северной Европе, представлял собой магический язык, связанный со всенародными религиозными церемониями в честь Богини Луны, или Музы, некоторые из которых происходили из палеолита, и что этот язык остается языком истинной поэзии – «истинной» в современном смысле, предполагающем ностальгию по непревзойденному в своем совершенстве оригиналу вместо синтетического суррогата».
2. «Назначением поэзии является религиозное воззвание к Музе; цель поэзии – тот смешанный опыт исступления и ужаса, которые вызывает присутствие Богини».
3. «Европейское поэтическое учение в конечном счете зиждется на магических принципах, основы которых долгие годы представляли собой тщательно оберегаемую религиозную тайну… Теперь только изредка и совершенно случайно поэтам удается наделять свои строки магической силой в древнем смысле».
Итак, Грейвс, филолог-классик и признанный поэт, видел в древности единую поэтическую религию, которая объединяла, по крайней мере, всю Европу и Ближний Восток. В первой половине XX в., еще до Марии Гимбутас и Бориса Рыбакова, подобные «древние религии» довольно часто появлялись на страницах даже серьезных научных трудов – а уж оккультисты и мечтатели вовсю давали разгуляться наитию, благо археология снабдила всех огромным массивом артефактов, которые при желании можно было трактовать как угодно. Грейвс резко отмежевался от академической науки, которую считал продажной, трусливой и лживой, однако в «Белой Богине» он по большей части ведет изложение в «наукообразной» манере, представляя свои выводы как «доказанные факты». Просеивая огромный массив сведений из мифологии, археологии, древней истории, античной, ближневосточной, средневековой литературы и географии, Грейвс «реконструирует» религию Белой Богини. Делает он это, подгоняя свои источники под заранее заданную личную религию методом произвольных ассоциаций. Вот пример: знаменитые Туата де Данаан ирландских сказаний у Грейвса становятся догреческим балканским племенем пеласгов, которые под натиском ранних эллинов с севера, бежали в Ирландию, взяв с собой культ «богини Данаи». Германский Донар оказывается маскулинизированной «богиней Данаей», которая в свою очередь ничто иное, как греческая Диона, латинская Диана и ирландская Дану; ей был посвящен оракул Зевса в Додоне, и по ее имени называли себя данаи, греки, ходившие походом на Трою – отзвук ее имени сохранился даже в имени финикийского бога Адониса. В «Белой Богине» присутствуют все прелести ранней антропологии: культы с обязательным принесением в жертву (и иногда оскоплением) жреца-короля, древние племена, чья история и религия «восстанавливается» по паре случайных упоминаний древними авторами (совершенно без оценки достоверности подобных упоминаний), боги, которые, как Протей, превращаются друг в друга. Подобные построения, характерные для псевдоистории и прочей бульварной литературы, составляют большую часть произведения Грейвса.
Целью Грейвса, впрочем, было создание своеобразной теории поэзии. Согласно Грейвсу, «хотя у журналиста от поэзии есть много тем, у настоящего поэта нет выбора», поскольку единственная его тема – Любовь и Смерть. Вряд ли Грейвс подозревал, что задолго до цитируемого им уэльсца Алана Льюиса то же самое говорил русский поэт Александр Блок. «Тема» с большой буквы, которая и составляет поэтический миф Грейвса – это история любви Бога Года к Белой Богине, которая завершается смертью Бога – от рук его Возлюбленной или Соперника (темной ипостаси самого Бога). «Совершенная верность Теме оставляет у читателя стихотворения странное чувство между восторгом и ужасом, чисто физический эффект которого заключается в том, что волосы буквально «встают дыбом»». Такой эффект мне самому приходилось испытывать от стихов Грейвса – хотя бы от его известного “Counting the Beats” («Считая удары сердца»). Поэт у Грейвса оказывается магом, мастером тайного кода, который дает ему доступ к Истине о мире: «Основной интерес ирландского певца-оллава заключался в том, чтобы облечь сложную поэтическую истину в точную формулировку. Он знал историю и мифологическое значение каждого слова, которое он использовал, и его совершенно не волновала оценка его работы обычными людьми; он ценил лишь суждение своих коллег, с которыми он редко встречался без оживленного обмена поэтическими экспромтами, призванными показать ум и эрудицию собеседников». Излишне говорить, что эта «поэтическая истина» для Грейвса весьма догматична, и иногда даже одномерна. В забвении истинной поэзии и подлинной религии Богини Грейвс винил патриархальные культы и рациональные формы познания (особенно он обрушивался на античную философию в лице Сократа и Платона), которые, возвышая интеллект, «златую меру Аполлона», отворачивались от ночных, страшных тайн природы и Богини. Непосредственным результатом забвения Богини, согласно намекам Грейвса, была культура, основанная на массовом насилии (а не личной жертве короля-поэта Богине), войнах и разрушении естественной природной среды.
Однако настоящая сила «Белой Богини» не в умствованиях об истории, литературе и филологии, а в оригинальной мифологии Грейвса. Когда он вплотную подходит к описанию своего поэтического мифа, эти описания способны вызывать настоящее ощущение прикосновения к сакральному:
«Тема, коротко говоря, это древняя история в тринадцати главах с эпилогом, повествующая о рождении, жизни, смерти и воскресении Бога Растущего Года; центральные главы ее рассказывают о его поражении в поединке с Богом Убывающего Года за любовь своевольной и всемогущей Тройственной Богини, их общей матери, невесты и убийцы. Поэт отождествляет себя с Богом Растущего Года, а свою Музу – с Богиней; соперник – его кровный брат, его другое я, его двойник. Всякая истинная поэзия…повествует о том или ином эпизоде этой очень древней истории, а три ее главных персонажа настолько являются частью нашей родовой памяти, что возникают не только в поэтических произведениях, но и в нашем бреду, в наших снах и галлюцинациях. Двойник и соперник поэта часто появляется в кошмарах как высокий, худой, смуглый призрак, Князь Воздуха, стремящийся утащить спящего в окно…, но он может принимать бессчетные бесовские или змееобразные обличья. Богиня – очаровательная, статная женщина с крючковатым носом, смертельно бледным лицом, губами, красными, как рябина, удивительно голубыми глазами и длинными светлыми волосами; она может внезапно превратиться в свинью, кобылу, суку, лису, ослицу, ласку, змею, сову, волчицу, тигрицу, русалку или отвратную старуху…Причина, по которой волосы встают дыбом, глаза слезятся, горло пересыхает, а по спине бегут мурашки, когда читаешь настоящую поэзию – в том, что произведение всякой истинной поэзии обязательно есть воззвание к Белой Богине, или Музе, Матери Всех Живущих, древней силе ужаса и страсти – самке паука или пчелиной матке, чьи объятия – смерть».
Удивительно объединение любительской филологии и поэтического прозрения, например, в таком тривиальном эпизоде как объяснение английской поговорки “to find a mare’s nest” (буквально: «найти гнездо кобылы» – значит то же, что русское «попасть пальцем в небо»): «Ночная Кобыла [Night Mare; nightmare – кошмар] – один из самых пугающих аспектов Белой Богини. Когда ты спишь, ты можешь наткнуться на ее гнезда – в расселинах скалы или на ветвях огромных сухих тисов – эти гнезда сложены из ветвей особых деревьев, выложены белым конским волосом, опереньем пророческих птиц, и усыпаны челюстями и внутренностями поэтов. Иов сказал о ней: «Она живет на скале и ночует на зубце утесов и на местах неприступных; птенцы ее пьют кровь, и где труп, там и она»».
В центре поэтической рощи Грейвса – Гончая, Чибис и Лань. Гончая, сторож Подземного мира – воплощение царственной силы поэта, даруемой Музой, живая Тайна – она же воплощений самой Богини; Чибис – птица, уводящая от гнезда – «поэтическая вольность», одежда загадки и лжи, скрывающая мистерию, выдающая ее за тривиальность и забаву; Белая Лань – видение, увлекающее короля и певца в чащу, из которой ему не выбраться – Мистерия, как она есть, в погоне за ней же смертное в смертном должно исчезнуть или преобразиться в огне песни.
Впервые после Порфирия в конце III века, Грейвс заговорил о Тройственной Богине: «Я пишу о ней как о Белой Богине, поскольку белый – ее основной цвет, цвет первой ипостаси ее лунной троицы… Новая Луна – белая богиня рождения и роста; Полная Луна – алая богиня любви и битвы; Старая Луна – черная богиня смерти и пророчества». Из трех ликов Богини Гревса, несомненно, больше всего манит, завораживает и поражает ужасом Третий Лик – лик Разрушительницы, «свиньи Рианнон», Старой Луны. Историческим прототипом «белой Богини» Грейвс считал Альфито, персонаж древнегреческого детского фольклора, пугающую седую старуху в белом, которую он отождествил с владычицами жизни и смерти – Деметрой и Персефоной: «Белизна Богини всегда была двойственна. С одном стороны, это приятная белизна зерен ячменя, женского тела, молока или свежего снега; с другой – ужасающая белизна трупа, призрака и проказы… Альфито, как это было показано, объединяла в себе все эти значения, поскольку alphas – [по-древнегречески] – белая проказа, поражающая лицо, а alphiton – ячмень, и Альфито обитала на вершинах утесов аркадской Нонакриды, всегда покрытых снегом». Грейвс видел вечное взаимодействие Богини и поэта как вечное его убийство и возрождение: «Хотя она любит только для того, чтобы убить, Богиня разрушает только для того, чтобы оживить».
«Тема» воплощалась как в стихах «истинных поэтов» (из дошедших до нас Грейвс почитал такими только Сапфо, Катулла, Талиесина, Джона Скелтона и Джона Китса), так и в годовом круге ритуалов. В одном предложении Грейвс угадывает и Колесо Года, которое в то же самое время, когда он писал «Белую Богиню» на Майорке, открывалось в Херфордшире Россу Никольсу и Джеральду Гарднеру, и – видимо, не без влияния Маргарет Мюррей, – идею «Древней Религии»: «Жизнь английского общества была основана на сельском хозяйстве, разведении скота и охоте, и Тема тайно присутствовала во всех народных праздниках, известных теперь под именами Сретенья (Candlemas), Благовещенья (Lady Day), Майского дня, Середины лета, Ламмаса, Михайлова дня (Michaelmas), Кануна всех святых (All-Hallowe’en) и Рождества; она также тайно сохранялась в качестве религиозной доктрины ковенами антихристианского ведовского культа». Основываясь на мифе о том, как Медея хитростью погубила отца Ясона – Пелия, научив его дочерей разрубить старика-отца и сварить в котле, чтобы он воскрес вечно молодым, Грейвс стал автором популярного у современных язычников образа «котла возрождения» (cauldron of rebirth) – который, в свою очередь, заимствовал из валлийской литературы с ее «котлами вдохновения». Уже прочно обосновавшаяся в англоязычной литературе к середине XX века Керридвен дополнена у Грейвса другой валлийской богиней – Арианрод, владычицей небесного замка, находящегося в созвездии Северная Корона, где дожидаются своего нового рождения великие цари, маги и поэты – возлюбленные Богини.
«Белая Богиня» Роберта Грейвса и некоторые его романы, где излагается его поэтическая религия, оказались настоящим «котлом вдохновения» для нового язычества. Дорин Валиенте, жрица ковена Джеральда Гарднера в Брикет-вуд, возможно, находилась под влиянием Грейвса. Роберт Кокрейн основал свою первую ведовскую группу, подав объявление в газету с призывом ко всем, «интересующимся идеями «Белой Богини»», а потом вступил в переписку с Грейвсом, представляясь ему (как и вообще всем, с кем он имел дело) посвященным древнего «ведовства Западного Края». Среди американских язычников 1960-70-х годов влияние Грейвса оказалось даже сильнее влияния Гарднера. Эйдан Келли, Эд Фитч, Фред Адамс и Светлана Бутырина – все они прямо или опосредовано испытали влияние Грейвса и поддались чарам Тройственной Богини, ставшей неотъемлемой частью викканских и околовикканских языческих религиозно-магических традиций. Сам образ Тройственной Богини, несомненно, современный по происхождению, имеет глубокие корни в европейской духовности: можно вспомнить неоплатоические триады, тройки античных богинь (мойры, оры, хариты) и демонических существ (форкиады, сирены, горгоны), тройственную Артемиду-Селену-Гекату Порфирия и кельтских «Матерей». Несомненно, что в поэтическом культе Белой Богини Грейвса снова – хотя и в откровенно мазохистской форме – оказались задействованы высокие мотивы европейской поэзии. Джон Китс с его “La Belle Dame sans Merci”, Сэмьюэль Кольридж со своими Смертью-в-Жизни и Жизнью-в-Смерти, Гейне с Лорелеей, Пушкин с Клеопатрой и Рыцарем Бедным и Блок с Прекрасной Дамой и Незнакомкой – все они, в некотором роде, тоже служители Альфито. Грейвс был, вероятно, последним большим романтиком, видевшему в песнях, преданиях и обычаях «народа», т.е. необразованных крестьян, отблески древней мудрости, которую необходимо «дешифровать». Якоб и Вильгельм Гримм, Элиас Лёнротт, Александр Афанасьев, Эдвард Тайлор, Джеймс Фрэзер, Маргарет Мюррей – все на свой лад говорили о «пережитках» архаики в современности – в мире земледельцев и охотников, мире деревни и кочевья. Грейвс, не будучи антропологом, как Тайлор и Фрэзер, не будучи и собирателем, как Гриммы, Лёнротт и Афанасьев, взялся, под руководством одного только поэтического вдохновения, понять и объяснить то, что скрывала в себе умирающая и уже ушедшая древность – и в результате стал одним из создателей «новой древности», которая живет и в наши дни. Грейвс, несомненно, величайший художественный гений, который когда-либо приходил в соприкосновение с новым язычеством и дух его поэзии до сих пор присутствует в лучшем из того, что делаем мы сами. В некотором роде грамматика нашего религиозного языка была придумана – или открыта – Грейвсом.
Время Луны, № 7 (январь 2015). С. 26 — 29.
Опубликовано: Ver Sacrum